Вопрос языка – острая проблема для СНГ, особенно в контексте деколонизации, популяризированной западными академиками. Национальная обида, поиск идентичности и возврат к корням – современные темы, которые идут красным пунктиром по соцсетям. Поиск своего исторического “Я” – это прекрасная и светлая идея, но она часто формируется через негатив. В отрицании языка люди видят способ выйти за рамки, навязанные кем-то, откуда-то сверху. Но тем самым они лишают себя эффективного инструмента межрегиональной коммуникации – лингва франка.
Язык и империя
Термин “лингва франка” пришел в обиход из средних веков. Средиземноморские торговцы и купцы заимствовали элементы из различных романских, испанского, португальского, берберского, турецкого, французского, греческого и арабского языков. Так сформировался сабир – “средиземноморский лингва франка”. Его называли торговым, мостовым, общим и вспомогательным языком. То есть первичное обоснование его существования – функция. Сабир не был культурным достоянием или способом самоопределения. Это был язык необходимости, его имплементация помогла связать между собой разные народы и сформировать торговый регион. Впоследствии термин “лингва франка” стал нарицательным, сегодня он обозначает язык общения. Это английский – для всего мира, французский – для Африки и Канады, испанский – для двух Америк, арабский – для Ближнего Востока и русский – для СНГ.
Формирование империи подразумевает не уничтожение культур, а именно сосуществование разных культурных и политических единиц в составе большей политической надстройки
Тенденции современного академического мира намекают нам, что это языки доминации. Они задавливают местную культуру и традиции народов, которые не говорят на родном языке. Да, большинство современных лингва франка – это имперское наследие. Но сегодняшнее понимание термина “империя” сильно отличается от его семантического определения. Обратимся к Oxford Research Encyclopedias, конкретно к работе политолога Хосепа Коломера “Империи против государств”. Есть несколько характеристик, которые указывают на “империю” как на политическое формирование:
–Огромная территория и популяция;
-Отсутствие фиксированных и постоянных границ. Империи стремятся к расширению территорий, вплоть до конфликта с другими империями. В случае упадка, их границы начинают сокращаться;
-Сборный состав разных групп и территориальных юнитов с ассиметричной связью в центре. В древности и средневековье империи состояли из городов, республик, графств, княжеств, епископств и других форм политической организации;
-Набор многоуровневых, часто пересекающихся между собой юрисдикций. Внутри империи власть не правит с эксклюзивными полномочиями. Вместо этого центральное правительство управляет косвенно – через местные правительства. Они организуют самоуправление по решению важных вопросов. Разделение власти распространено по всей империи.
В контексте языка важен третий пункт. Формирование империи подразумевает не уничтожение культур, а именно сосуществование разных культурных и политических единиц в составе большей политической надстройки. Например, в Британской Индии английский стал официальным языком наряду с хинди и урду. Его знание не было обязательным требованием для существования в колонии. Он был необходим только для контакта с высшей канцелярией. Поэтому жители колонии, которые знали несколько языков, обычно поднимались по карьерной лестнице выше своих монокультурных сограждан.
Если уж говорить о культурной доминации, то государство как политическое формирование определяет куда более жесткие правила. Хосеп Коломер выделяет один из ключевых элементов определения термина: “Чтобы способствовать реализации своих функций и возвести в абсолют их исключительность, государство стремится установить единое управление над всей территорией, чтобы также продвигать гомогенизацию важных социальных и культурных характеристик своих подданных или граждан”. Это значит, что в границах одного государства должен существовать только один “главный” язык, это концепция монолингвизма. Империя же подразумевает обратное.
Язык и прагматика
Есть и обратная точка зрения – теория “лингвистического империализма”. В обиход ее ввел профессор Роберт Филлипсон. Он считает, что лингвистическое поле напрямую связано с империализмом через эксплуатацию, несправедливость, неравенство и иерархию, которая предоставляет привилегии тем, кто использует доминирующий язык. Это идеология, в рамках которой один язык предстает “лучшим”, как бы стигматизируя все остальные. Роберт называет это “гегемонистским доминированием”. Однако его теория подверглась активной критике, многие обвинили профессора в заигрывании с чувством вины и “романтического отчаяния”. Более того, сам факт объявления английского языка (или любого другого) гегемонистическим звучит противоречиво. Гегемония подразумевает тотальность, но даже в условиях колониальной империи дискриминация по языковому признаку не была постоянным явлением. А в условиях “государства” складывается как раз обратная картина. При наличии только одного языка, люди, не знающие его, подвергаются дискриминации на разных уровнях: бытовом, социальном, государственном. Изучение других – и вовсе представляется безнадежным занятием. Другой лингвист, Иосиф Бисонг, ссылается на то, что изучение языка – это вопрос прагматической полезности. В своем исследовании Нигерии он отмечает, что родители отправляют детей обучаться английскому с целью расширения их возможностей. Многоязычная среда способствует этому напрямую.
Он критикует главную импликацию лингвистического империализма – “у людей нет выбора”. С точки зрения Роберта Филлипсона, колонизированные народы не способны для себя решить, на каком языке им говорить, не способны понять, стоит ли им сохранять собственную культуру, или нет. Такая позиция кажется снисходительной. Филлипсон ставит себя в позицию морального превосходства. Бисонг же пишет об обратном. На примере нигерийских авторов он поясняет, что английский – их личный выбор. Они не жертвы империалистического наследия, они просто обладают свободной волей. Лингвист цитирует нигерийского прозаика и поэта Чинуа Ачебе: “Правильно ли это, что человек отказывается от своего родного языка ради чужого? Выглядит как ужасное предательство и порождает чувство вины. Но для меня нет другого выбора. Мне дали этот язык, и я намереваюсь его использовать”. Стоит отметить, что он в идеале знает свой родной игбо. “Я чувствую, что английский сможет полностью передать вес моего африканского опыта. Но это должен быть новый английский, в связке со своим наследием, измененный для отражения нового африканского окружения”, – пишет Чинуа.
Теория Роберта Филлипсона кажется лицемерной потому, что он пытается учить “колонизированных” людей “как надо”, определяя их как жертв и пострадавших. Это антиимпериалистическая позиция, которая доносится через доминацию мысли. Похоже на ненавистный им империалистский метод. Нигерийцы, как и любой другой народ, вполне самодостаточные люди. Они могут решать, что им полезнее и нужнее, без стороннего влияния. Более того, такие страны, как Нигерия, могут оперировать и существовать в рамках двух и более лингвистических кодов, что имеет очевидные плюсы в эпоху глобализации и трансгуманизма.
Язык и пиджин
В контексте языка стоит задаться вопросом: что это вообще такое. Философский энциклопедический словарь определяет язык следующим образом: “знаковая система, используемая для целей коммуникации и познания”. Стоит обратить внимание, что аспект культурного и идеологического влияния опущен. Исконно язык – это инструмент, и существует он исключительно из своей практической необходимости. Конечно, есть множество исследований о влиянии языка на формирование мыслей, но убедительных доказательств, как и консенсуса по этому вопросу, нет.
Под это энциклопедическое определение подходят и математика, и языки программирования. Даже вымышленные конланги, вроде Толкиновских квеньи и черного наречия, или Мартиновского дотракийского, можно назвать полноценными языками. Если смотреть на язык как на чисто прагматический инструмент, интересно рассмотреть пиджины и креол.
Пиджин – это упрощенный язык межнационального общения, часто сложенный из двух и более языков. Обычно его грамматика и орфография сильно упрощены. Могут отсутствовать, например, число, род или определенные и неопределенные артикли. “Сабир” из начала текста – один из первых “пиджинов”. Его существование было определено необходимостью в торговле. Без эффективной формы внешней коммуникации народы были обречены на изоляцию и превращение в “неконтактные”, как какое-нибудь племя сентинельцев с Андаманских островов.
Но статус русского языка нужно рассматривать не в контексте одного государства, а на уровне региона. Исключив из него исторические смыслы и прочие негативные коннотации, мы обретаем чудесную знаковую систему для регионального общения
Постепенно пиджин может превратиться в новое образование – креол. Под этим термином понимается пиджин, который становится родным для следующего поколения носителей. Но если в первом варианте мы упрощаем грамматику, орфографию и лексику, то во втором наоборот – добавляем нашей знаковой системе глубины и “богатства”, расширяем морфологию и синтаксис. Однако лингвист Роналд Уордхо в своей работе “Введение в социолингвистику” пишет о проблеме определения пиджинов и креольских языков. Многие ученые используют эти слова как синонимы. Вызвано это преимущественно тем, что в мире лингвистики они воспринимались как вторичные и неважные, лишь жалкая пародия на “настоящий” язык. Поэтому никто и не уделял время на их изучение. Относительно недавно тема стала интересной в академических кругах. Это удивительно, учитывая, что на пиджинированных языках говорят минимум от 6-7 млн и вплоть до 10-17 млн человек.
Пиджины и креолы – наглядный пример прагматичности языка. Придавать системе знаков сакральный статус кажется странным. Да, это культурологически важный элемент, требующий сохранения, но нужно понимать требования и условия современного мира. Английский – самый популярный язык в мире, и исключать его из обихода потому, что когда-то злая британская империя отстраивала колонии, просто нелепо. Так и носители лингва франка – вместо культурной войны, выбирают путь экономического роста.
Язык и мир
Вопрос связи прагматики и лингва франка изучала Юлиана Хаус. В работе “Прагматика английского как лингва франка” она пишет о быстрой диверсификации языка в процессе гибридизации, аккультурации и нативизации. В этом смысле Юлиана считает, что носители английского перестали “владеть” своим языком, он стал принадлежать всем. Здесь подразумевается тесное переплетение языка с культурой носителя языка. Превращая язык в лингва франка, в язык международной коммуникации, народ как бы теряет на него “права”. Правда, не вполне понятно, насколько язык вообще может “принадлежать” кому-то. Если отбросить эти странные культурные импликации, работа Юлианы Хаус интересна разбором английского в разных регионах. Существуют сотни его вариаций: сингапурский, нигерийский, индийский, фиджийский, индонезийский – все со своими уникальными локальными особенностями. При этом люди с разных частей света прекрасно понимают друг друга в вопросах бизнеса, политики и науки.
В СНГ что-то похожее случилось с русским языком. У каждой страны (иногда и у регионов) появились свои обороты, манера речи, манеризмы. Например, в Казахстане даже есть своя вариация употребления русской нецензурной лексики в казахском языке. Этот вопрос изучался этнографами, однако тема все еще считается табуированной, и источников по теме совсем немного. Зато на Wikipedia есть статья про казахский мат, где отдельный блок посвящен заимствованным словам, вроде “пездес”, “хуйзнайт” и “зайбал”. Казалось бы, мат – это некая одиозная структура, которую желательно исключить из языка. На самом деле, это один из ключевых блоков построения любого языка. Да, его использование может быть неформально и некрасиво, но оно необходимо.
Сегодня мы видим тесное переплетение двух языков, даже на уровне мата. Одни могут увидеть в этом проблему, колонизационное наследие или попытку подавления богатой культуры. Возможно, что-то из этого действительно так. Но статус русского языка нужно рассматривать не в контексте одного государства, а на уровне региона. Исключив из него исторические смыслы и прочие негативные коннотации, мы обретаем чудесную знаковую систему для регионального общения. Этим языком никто не пытается насаждать какую-то идеологию или задавить чью-то историю. За ним вообще ничего не стоит, потому что это – лингва франка, знаковая система, которой можно связать всю Центральную Азию. Конечно, в качестве коммуникационного языка можно предложить один из тюркских, или вообще общетюркский (озьтюрк). Правда, тогда полностью выпадает Таджикистан, их язык относится к иранской группе. Поэтому стоит отбросить эти попытки дробления общества, навеянные трайбализмом. Зачем плодить сущности, когда под рукой лежит подходящий инструмент?
П. С.
Я понимаю, что для многих тема русского языка в Центральной Азии стала болезненной. Также понимаю, что интеграция одного языка в процессы целого региона – это дело не пары дней. Но, с точки зрения прагматики, это наиболее быстрый и выгодный способ связки. Для этого уже есть готовая почва. Конечно, можно грезить дальше и возвести прагматизм в абсолют. Тогда в качестве главного коммуникационного языка я бы выделил английский. Мне нравится эта идея, но она требует значительно больших усилий. Но если мы рассматриваем один лингва франка для всей планеты – мир вообще без языковых барьеров, тогда идея тотальной имплементации английского выглядит привлекательнее.
